— Кто? Я?! — подскочил захмелевший сельсовет, и красная борода его вытянулась горизонтально. — Да чтоб я пошел на коровий ихний праздник?! Да чтоб…
— Был, был! — язвительно крикнула жена.
— Бы-ыл?! Я был? — подбоченился и стиснул зубы Трифон. — А ты, стерва-баба, видела? Косы вырву!
— Кабы не видала, так и не говорила бы. Чего ты врешь-то зря!
— Тьфу! Необразованная дура, неуч! Неприятности какие разводить начала для праздничка господня. Гостя-то постороннего хотя бы постыдилась. Дорого не возьму на твой коровий праздник ходить…
— Был, кум, был! Хвастически… Одновременно… Не запирайся, был, — захохотали черный с белым.
— Тьфу! — опять плюнул Трифон и ударил по столешнице. — Ну был. Ну, допустим, был… Дак где был-то? Так, с краюшку. Это не то, что вы, дьяволы, выпятите пузо на самом переду да подпеваете… А меня это не касаемо. К черту! Наша партия, ежели подойти со всех боков, этого не дозволяет, чтобы, скажем, подпевать попу… Верно, товарищ? То-то…
У Словечкина гудело в голове и на душе было гадко. Ах, как скверно в деревне, какая тьма! И в этой трущобе ему придется прожить целый год. Он углубился в свои думы и плохо слышал, что говорили мужики. Голос сельсовета жужжал, как шмель под потолком.
— Вот молодежь у нас, это верно, есть которые… Трое коммунистов есть, да. Обязательно трое… Ну, те говоруны. И все парни ради праздничка сегодня пьяные и обязательно драка, в колья, а то и поножовщина, да. Другой раз — на смерть… Обязательно.
— Хвактически одновременно, — прошипел кто-то.
— Да… И ты, товарищ, не выходи. А то ненароком камнем вдарят. Другой, конечно, и партийный, да обожравшись винищем, и ничего в программе не может усмотреть.
Товарищ Словечкин с горя завалился на повети спать.
Баба принесла ему шубу и подушку. Сальная подушка лоснилась от грязи, а в шубе водились сотни блох. Не спалось. Кричали куры, собираясь на насест. Подошел петух и клюнул зазевавшегося Словечкина в темя. Словечкин пустил в петуха штиблетом. Закрылся с головой шубой и, наконец, заснул.
Снилось, что он, Словечкин, перевозит через грязь здоровецкого, как конь, мужика. Мужик визжит, ругается, дрыгает ногами: «Ой, боюсь, боюсь, уронишь!» Но Словечкин, напрягая силы, все-таки перетащил мужика через грязь и поставил на твердый зеленый островок.
САД
— Вот что, друзья, — сказал на сходе товарищ Перепелкин, — я как заведующий всем хозяйством нашего села предлагаю завтра же, после обеда, начать сбор яблоков. Согласны?
— Нет! — как молотом, ударил холодный кузнец Игнаха. Он широкоплеч, высок и силен. По пьяному делу бил жену и всех, кто попадется под руку. Однажды схватил за шиворот даже товарища Перепелкина и, по своей великой ревности, свирепо встряхнул его, за что отсидел сутки в каталажке.
— Нет, братцы, — сказал кузнец. — А давайте лучше на той неделе. Мне завтра некогда. Завтра я в город.
Однако все собрание закричало:
— Завтра! Завтра!.. И то мальчишки воруют кажину ночь.
— Значит, решено? — переспросил Перепелкин. — Завтра?
— Завтра, завтра!.. После обеда.
* * *
Их, во саду ли, в огородеДевица гуля-а-ла-а.Их, она ростом невеличка,Лицом — белоли-и-чка!
— Ну и гармонь, вот так гармонь.
Их, во саду ли, в огороде…Выросла петру-у-шка-а-а!..
— Черта с два. Как не петрушка… Нет, сад настоящий… Можно сказать, культурный сад.
Товарищ Перепелкин сложил возле себя гармонь ростом с собачью будку, закурил папироснику и осмотрелся. Сад действительно был замечательный. На пологом, обращенном к солнцу угоре зеленело двести кудрявых яблонь. Они, как прислужницы царя ассирийского, упруго утвердившись на одной ноге, протягивали своему владыке тысячу пудов спелых яблок.
Но их владыка не ассирийский царь, даже не товарищ Перепелкин, а крестьяне села Акулинина, это их революционное наследство от помещика.
— Да, сад, — мечтательно сказал товарищ Перепелкин. Он вообще был склонен помечтать. — Вот и солнышко скоро, пожалуй, станет садиться. Ах, какие ароматы кругом висят.
Он опять взял гармонь, игранул и сразу смолк.
И сквозь изжелта-розовый пахучий воздух, по вилючей тропинке, быстро-быстро, вниз, к реке. А река в дреме была, и солнцевы иглы от берега к берегу расшивали золотой узор. Черный челн дремал, и где-то перекрикивались через реку два коростеля.
— Вечерочек, видать, будет знатный, — улыбнулся в собственные рыжие усы Перепелкин. — Ах, Танюха, Танюха, — и со всех сил заработал лопашным веслом.
Прощай, солнцев золотой узор: ррраз и — вдребезги. И по вольной глади плавно-плавно черный скользит челн.
Ну и до чего сладок, до чего притягателен тот берег. Эх, жизнь, жизнь! Как хороша ты, когда молодо сердце и когда в сердце одно стремленье — к ней.
* * *
А в это время, по вчерашнему сговору, распорядком товарища Перепелкина, стали подходить к ограде сада мужики.
Один, другой, а вот и еще пяток, вот и куча. Х-ха. Даже удивительно, аккуратно до чего. Вот что значит приятная работа — своя — своя, — вот что значит — тысяча пудов яблок, и все антоны да титы, — ха-ха, мое почтенье.
Постучались в ограду сада. Караульный, похожий на древнего козла, вылез из землянки и впустил народ.
— Товарищ Перепелкин здесь?
Козел встряхнул белой с прозеленью бородой, облизнул вывернутые губы, прошамкал:
— Ушедши… Вот только что. Сейчас придет. Покушали яблочков и ушли. Гармонь при них… Лицом веселые были.
Мужики переглянулись:
— Что ж, ребята, обождем… Ежели сейчас придет…
— Ветрогон паршивый, — пробасил кузнец и ляпнулся в траву, точно дерево упало. За ним развалились на травке и крестьяне.
* * *
Товарищ Перепелкин открыл в Кузнецову избу дверь, обнял Таню и прямо в губы.
— Ах! — крикнула Таня. — Ей-богу, напужал до чего… И что это за привычка такая: как приходишь, сейчас же целовать. Жена я тебе, что ли?
— А Игнаха где, супруг?
— В город с утра укатил. Наверно, до полночи проканителится. А нет, так в городе и заночует, пьяница противный.
— В таком случае, Таня, пойдем ко мне, в сад. Вечер предвидится замечательный. Попьем чайку с медком, яблочков поедим. А можно и ухи… Караульный образцовых карасей наловил, такие элементы — страсть!
Таня улыбнулась, голубые глаза ее заблестели, но вдруг вздохнула и сказала:
— Нет, боюсь. Дознается хозяин, опять будет бить. Вот погляди-ка, — она сбросила кофточку и протянула вперед белые, как мрамор, в темных пятнах руки. — Синяк на синяке.
— Ах, мерзавец, — простонал товарищ Перепелкин и с нежным чувством перецеловал все синяки. — Разводись, дьявол его дери, разводись! Я на тебе женюсь.
— Нет уж, где уж… — сказала Таня и заплакала.
…И вот черный челн быстро режет воду. Солнце село, уснули камыши. Легким сумраком принакрылся сад, меж яблонями костерок дымит — это старый караульный готовит ужин.
Пленница сладких бабьих дум, перемешанных со страхом, как с солью игривый квас, — кузнечиха Таня сидела в лодке, и хмурясь и смеясь. Ей хотелось плакать. Ее красивое лицо горит огнем, льняная прядь волос выбилась из-под голубой повязки и щекочет щеку.
Не широка река и путь челна короток, но человеческая жизнь еще короче, и Таня думает: «А что мучиться с не милым кузнецом? Эх, если б Перепелкин не такой вертун был. Красив молодчик, да ветер в голове. Нет уж, где уж»…
Таня вздохнула, подняла голову. Взмах весла, еще, еще — и черный челн режет носом берег.
Идут вдвоем меж яблонь по тропе, он ласково обнял ее за тугое горячее плечо — под мышкой гармонь — и говорит:
— Ах ты, элемент лектрический. Мы здесь, как в раю, Адам и Ева, малосознательная такая басня есть. Вот антоны и титы, как бы те яблочки фруктовые в раю, которыми змей улещал Еву. А вот и вроде бога — старец.
Караульщик, как на дыбах козел, бежал навстречу, он взмахивал лохмами рукавов, тряс бородой, шипел, кряхтел, пыхтел:
— Чшш… Чтоб те… Язви тя… И где ты пропадал? Да еще с молодкой своей… Тьфу!
— А что? — улыбнулся Перепелкин и переложил гармонь.
— Чшш… Да ведь ты ж сам народ сбил яблоки сегодня снимать. Мужики со всего села пришли.
Картуз Перепелкина сначала полез сам собою на затылок, потом нахлобучился на самый нос.
— Боже милосердный, — воскликнул он и присвистнул чуть. — Вот скандал на всю губернию… Ах, дырявая моя башка.
— Да еще кралю свою приволок пошто-то, — боднул рогами козел.
Таня яблоней вросла в землю.
— Где ж народ? — прошептал Перепелкин.
— Спят… — прошамкал козел, — ругались-ругались, уснули. И кузнец здесь, Игнаха-то. В город было поехал, да колесо сломалось. Самогону нажрался… Почивает.
